«Московский текст» М.Цветаевой

Григорян Арсен Гндзарович
Алтайский край, г.Барнаул,
учитель руского языка и литературы
МБОУ «Гимназия №42»

«Московский текст» М.Цветаевой (Цикл «Стихи о Москве» 1916)

Творчество М.Цветаевой –  одного из оригинальнейших поэтов Серебряного века – изучалось в отечественном литературоведении неравномерно, и, в первую очередь, потому, что многое из ее наследия долгое время  было издано не на родине, а за рубежом.

Родившись и проведя детство в Москве и тихой подмосковной Тарусе, Марина Ивановна Цветаева на всю жизнь сохранила признательность и теплоту к родным местам. Как бы ни было тяжело и горько в отдельные годы жизни, она всегда с любовью вспоминала уютную профессорскую квартиру, бурные пассажи матери на рояле, безмятежное и счастливое детство, и в памяти всплывал родной город. Где бы ни жила Цветаева впоследствии, она не могла забыть Россию, свой родной город, ставший для нее путеводной звездой, в который в конце концов надеялась вернуться. Цветаевский «московский текст» почти не был предметом специального изучения.

«Московский текст» М.Цветаевой включает разнообразные коды:

—   Архитектурный;

—   Акустический;

—   Календарный;

—   Исторический

—   Акватический.

В цветаевском «московском тексте» значимы ипостаси героини, изменчивые и подвижные в цикле.

В первом стихотворении обозначается «царственная» ипостась, на что указывает мотив венчания «на царство». Связан этот мотив с другим — рождения ребенка, первенца. Так, «царская» ипостась соотносится с другой — «женской», «материнской».

Рожденный ребенок — «бремя лучшее» — наследник, которому будет передана «ее Москва», сгусток переживаний, счастья и бед, Москва, запечатленная в душе, овеществленная в ее песнях.

В жесте поднятых рук, на которых находится ребенок, — приобщение его к Москве, своеобразное крещение. Этот жест перерастает в другой — объятия, имеющего смысл вбирания Москвы, охвата ее. Поэтому и масштаб города получает специфическое — человеческое измерение: «сколько хватит рук».

У Цветаевой все меры обратимы: так, бремя оказывается невесомым: «деревцо мое невесомое». Поза матери, поднимающей ребенка на руках, напоминает дерево, и деревом обозначена бесконечность жизни в ее круговороте. Рожденная новая жизнь ассоциируется с молодой порослью в мире природы: «древесное» здесь как связь миров, причем, «древесное» как тянущееся к небу, в котором «природное» сосуществует с «культурным».

Так, и другая мера — измерение шагами — также включена в набор мер: «исходи пешком…». Причем для Цветаевой так же, как для М. Волошина, хождение есть сугубо человеческий акт, означающий соприкосновение с землей, с ее телом.

В жесте поднятия в совокупности с жестом охвата — своеобразный крест, несущий неоднозначную семантику. С одной стороны, это знак материнского благословения входящему в мир; с другой — передачи наследства.

Обратим внимание на то, что «наследование» осуществляется по женской линии. «Передать Москву» — значит наделить особой долей: «Царевать тебе, горевать тебе, принимать венец, о мой первенец!».

Именно в этом стихотворении задана оппозиция жизни/смерти, охватывающая историю поколений: рождению соответствует погребение. Так, первая строфа соотносится с последней, где обозначено завершение пути героини в соответствии с отпущенным ей Богом земным сроком, и возникает локус кладбища, также одно из составляющих «московского текста».

2. Другая ипостась — «сестринская». В сюжете скрыты истинные отношения, они подменены братскими: ибо в православной столице все люди — братья. В отличие от первого, героиня здесь — дарительница. В процессе дарения обозначается московская топография: Спасские ворота, «часовня звездная» (Иверская), «пятисоборный несравненный круг» (Соборная площадь), церковь Нечаянная Радости (Большой государев сад и церковь Богородицы).

Процесс дарения — это некий обряд посвящения. Вхождение в город, путь по нему реализуют ситуацию дарения. Каждый обозначенный локус, содержащий архитектурное сооружение, последовательно вводимый, сопровождают детали реального мира, «вечное» соприкасается с сиюминутным.

Меняются ипостаси спутника: сначала «мой странный, мой прекрасный брат», потом — «мой древний, вдохновенный друг». Эпитет «странный» уже порождает недоверие к «родству». Переход в другую ипостась — своеобразную замену первой — обозначает иной ракурс отношений: «древность» здесь — знак родства (долгое сосуществование во времени дает право на название братом). Но одновременно очевидна отсылка к поэтической романтической традиции, где поэты — «родня по вдохновенью». Наблюдается одновременное создание и разрушение родственных отношений.

Но с локуса церкви Нечаянная Радости ипостась меняется на противоположную: «гость чужеземный». Степень отчуждения здесь не только в противопоставлении мужского — женскому, московского — петербургскому, но и представителя чужой веры. Женская ипостась Москвы (героиня — часть ее, следовательно, это и она, растворившаяся в Москве) оказывается наиболее благотворной для гостя. Именно здесь нагнетание цвета (червонный, багряный), звучания, сопровождающие «покров Богородицы». Отдача друга под покровительство женского божества. Праздник, который дает ощущение силы, способности к творчеству и любому деянию.

Приняв дар, он становится причастен к московской святыне, проникаясь духом города, обретает дивную силу. Наделение чудным даром — совершенно в духе женской жертвенной любви. Дарить мою Москву — дарить душу.

Кульминация стихотворения — наделение чудным даром (акт воскресения) и неожиданное признание в истинном смысле отношений: «Ты не раскаешься, что ты меня любил».

3. Пятое — центральное стихотворение цикла, именно оно демонстрирует неразрывность, а, может быть, и запрограммированность личной драмы. Впервые отчетливо обозначено двойничество героини и Москвы: его проявление в «женской» судьбе — быть отвергнутой. Любовный роман «вписан» в историю Москвы, историю России, ими обусловлен. Катастрофа в любви имеет аналогию в русской истории: отсюда ее масштабность и значимость для ге­роини. Переживание приобретает иной масштаб и иной смысл.

В «царском» поведении императора Петр  угадываются очертания его «семейных трагедий» (судьба отвергнутой Евдокии). Так, в «московском тексте» оказывается навсегда запечатленной и овеществленной женская судьба, причастной к которой оказывается и героиня Цветаевой.

В отказе Москве быть столицей нового государства — проявление жестокой, «мужской» воли; по аналогии и для героини, отвергнутость которой вполне в духе «мужского» поступка.  Оппозиция Москва / Петербург (причем вторая столица остается неназванной) явно восходит к пушкинским строчкам из поэмы «Медный всадник»: «И перед новою столицей померкла …».

«Московский текст» содержит миф о покинутой возлюбленной, сводя «женское», в основном, к этому.

Женская трагедия преодолевается именно в православной составляющей. Колокольный звон — здесь спасение и от чужой жестокости, и от своей гордыни.

Колокольный звон, в котором потонула героиня («гремучий опрокинулся прибой…»), обладает двойной семантикой. В нем она топит свое горе, в нем обретает смысл бытия — таковы значения акватического кода: героиня, носящая имя «Марина», сродни водной стихии, здесь — прибою, заливающему собой все видимое пространство; символически с ним соотносится.

Акустический код расшифровывает характер переживания, сила которого может быть выражена только на языке мощных аналогов. В «перекатившемся» по Москве колокольном звоне — вся боль отвергнутой, боль, вылившаяся наружу. Неслучайно звон обозначен как гром: гроза как знак катастрофы. Запараллеленность здесь стянута единым метафорическим эпитетом, несущим смысл громкого звучания, — «гремучий прибой».

В духе Цветаевой воздается слава сильному: это в свою очередь в духе традиции имяславия, где восхваление другого сопровождается умалением себя.

Однако этот ход парадоксально «опрокинут»: звучание как боль души и ее голос «переворачивает» ситуацию. Центральность Москвы — сердца России — неоспорима: колокольный звон перекрывает величие «умышленного» города, города, созданного на костях и в грехе — гордыне.

В финале — пророчество:

Пока они гремят из синевы —

Неоспоримо первенство Москвы.

Чужая, человеческая, даже если она царская, воля бессильна спорить со звучанием колоколов. Так, опять входит «архитектурное»: «сорок сороков», мощь звучания колоколов которых не может перечеркнуть никакой «петербургский» звук.

В иерархии Цветаевой «вечное», сохраненное в колокольном звоне, амбивалентно: в нем смех, напоминающий смех юродивых, обнаженных, обиженных, умаленных, униженных, втоптанных в грязь, но говорящих истину царю.

4. В шестом стихотворении — ипостась странницы. Это ипостась гипотетического будущего.

Метафора колокольного дождя вбирает в себя реальный и переносный смыслы.

Дорога, приобретающая здесь смысл жизненного пути, оказывается дорогой, в которой становятся неразличимыми верх и низ. Дорога сама ассоциируется с водной стихией — вечной рекой жизни и смерти.

Песенная дорога слепых странников, направление которой отмечено только колокольным звоном, пребывающих в вечной тьме, — путь смирения, путь к Богу.

Дождь неоднозначен: с одной стороны, он — смывающий и стирающий все, — усредняет, обезличивает, превращая сообщество спутников в безликую массу. Но символика дождя — смывание и приобщение к лику божества. В этом для героини смысл подвига странничества.

Новый путь героини, таким образом, означает ее возрождение. Возрождение двунаправлено: духовное и земное — через мотив смены поколений.

Рощи — «синие» — как небеса. Таким образом пространства неба и Москвы зеркальны: чистота, святость.

В других пяти стихотворениях цикла явных ипостасей героини не обнаруживается, но просматриваются общие важные мотивы.

1.  Третье стихотворение выбивается из всего цикла каким-то
безудержным стремлением, оглушающей акустикой, доходящей до «рева»,
страхом от непонимания происходящего, страстью, доходящей до предела.
Стихотворение контрастирует со вторым. Рождается ощущение предстоящей
схватки, битвы, пожара, который погубит самое святое в душе героини —
«Иверскую».

Метафорический свет свечи, противостоя пожару, гасит его, усмиряет страсть героини.

Меняется архитектурная образность: церковь сменяет богиня.

Страстность подчеркивается рифмой: «сердце» — «зверский», «любовь» — «кровь».

Рифма, когда-то осмеянная Пушкиным, у Цветаевой наполняется новым содержанием, которые несут эпитеты.

Рождается оппозиция грешное/святое. Усмиряющее обращение двунаправлено:

1)    героини к самой себе;

2)    героини к кому-то неизвестному.

2. В четвертом стихотворении цикла возникает гипотетическое будущее,
сопряженное с эсхатологическими мотивами:

     «Отцарствуют, отплачут, отгорят… Мои глаза, подвижные как пламя…». Героиня двулика: в ней соперничают страсть и смирение, «лицо» и «лик», который «проступит» лишь после угасания жизни, неизбежно сопряженной со страстью.

Лишь после смерти героиня сможет обрести святость, сродни московской. На это указывает пересечение мотивов опоясанности:

О, наконец тебя я удостоюсь, Благообразия прекрасный пояс! и        Облака — вокруг, Купола – вокруг…

Надо всей Москвой пространство сужается: «издали» — «к моей руке».

Героиня теперь — некое женское божество, святыня, центр паломничества. Таким образом, она обретает воскресение, умирая, чем порождает оппозицию: «Я» / «живые» = «Святая» / «грешные»

И только «первый гром о крышку гроба» разрушает и эту оппозицию, и иллюзию героини: «себялюбивый, одинокий сон» — она такая же земная -«болярыня» — как все, такая же грешная, но — не живая, таким образом, первая оппозиция сохраняется, тогда как вторая разрушается самоиронией, усмиряется. Мотив прощания получает реализацию и завершение.

Святость оказывается себялюбивый мечтой героини, невозможной ни при жизни, ни при ее смерти. Святость ее любимой и родной Москвы недостижима для героини.

Седьмое стихотворение несет важную семантику числа семь: три + четыре —  единение Бога с человеком; число мироздания.

Акт мироздания действительно совершается: героиня создает свой лубочный мир Москвы:

Дом — пряник, а вокруг плетень

И церковки златоголовые.

В нем свой быт, горячо любимый героиней. Этот мир она создает как бы играючи — словами и рифмами: «Семь холмов — как семь колоколов…», «…сорок сороков…»,  «колокольное семихолмие…».

В этот седьмой день мироздания рождается и сама героиня; он сопряжен с днем Иоанна Богослова, что вдвойне несет семантику святости и таинственности рождения, Божьего провидения. Отсюда горячая любовь к жизни, к окружающему миру.

Мотив прощания врывается внезапно:

— Провожай же меня…

Исследователь Клинг считает, что последнее четверостишие говорит о двойственном отношении героини к вере: о первом звоне говорит, что «любила», но и о «знахарке» — то же.

Мы же считаем, что в этом проявилась изначально двойственная натура героини.

Амбивалентна фраза:

…Поп, крепче позаткни мне рот…

В ней и дерзость, и просьба усмирения, но более всего — горечь от прощания с родной землей.

Впервые возникает образ «сброда», который получает развитие в восьмом стихотворении цикла.

Образ дома, возникший в седьмом стихотворении, здесь расширяется и достигает масштабов города и страны. Имя этому дому — Москва:

…Какой огромный

Странноприимный дом!

И лейтмотив в связи с этим — обретение дома.

Москва, словно мать, рада каждому заблудшему, исцелит «всякую

болесть».

Главный архитектурный образ — Иверская часовня — «сердце» Москвы, из которого льются молитвы страждущих ко Господу.

Масштабность подчеркивает значимость московского пространства для каждого живущего на Руси.

Москва наделяется человеческими чертами, таким образом как бы приближаясь к простому люду, стремясь с помощью к нему: она «позовет», у нее «смуглые поля», «грудь». А мотив целования вновь облачает ее в плат святыни. Каждый обретает здесь спасение: сливаясь в единой любви к родине, порождает единую соборность, выливающуюся в единую песнь Богу, в единое целование.

Девятое стихотворение заключительное в цикле.

Центральный образ древа (рябины) организует сюжет и создает кольцевую композицию цикла. Неразрывно связан с мотивом рождения. Рифмуются слова: «зажглась» — «родилась». Таким образом, жизнь героини на земле неразделима со страстью, с динамикой, жаждой стремительного движения. Она «от природы» такая.

Но родилась Марина в святой день «Иоанна Богослова»: отсюда ее стремление к вере, смирению. Но противоречие неотделимо от судьбы Марины: даже в этот святой день колокола «спорят» между собой.

И в итоге:

Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть.

Страсть одерживает верх, поэтому и «кисть» горька, как сама жизнь: страсть и горечь неотделимы, но в этом сама жизнь, которой жаждет героиня. Поэтому и тон стихотворения все-таки жизнеутверждающий, поглощающий все сомнения.